Поэт и создатель популярного паблика «Дореволюционный советчик» Слава Малахов в детстве пережил войну в Таджикистане и потерял отца, российского военного. Затем он прославился пародийными песнями от лица «богемного философа, петербуржца XIX века».
С 2023 года на Славу обрушилась новая череда испытаний: принудительная госпитализация в психиатрическую больницу и полтора года лишения свободы за «дискредитацию» армии. «Бумага» встретилась со Славой через месяц после освобождения, уже в Петербурге.
Читайте его ироничные и жизнеутверждающие рассказы о том, как он создал московский аналог Чижика-Пыжика и группу — «коктейль из мемов, юмора и широких знаний русского языка», как в СИЗО делал этикетки для сидра в Испании и вместе с другими зеками боролся с лагерными понятиями, как работал бок о бок с бойцом «Ахмата» в стройотряде под Тулой и обрел там душевную опору.
«Слушать Linkin Park и пить “Егермейстер” на заднем сиденье». Как Малахова встречали из колонии
— Проводы в тюрьме я помню ярче, чем то, как меня встречали на воле. Перед моим освобождением зэки подошли к решеткам и кричали: «Слава, пока!» «Больше не заезжай!», «Пиши нам».
Как только я переступил порог колонии, меня накрыла эйфория, я опьянел еще до первого глотка «Егермейстера». Лишь в машине я осознал, что вышел из колонии в сланцах и костюме. Ребята спрашивали, что я хочу. Я хотел обнять любимых и оказаться в Петербурге, но мне казалось: надо выдавать смешные панчи. И я сказал, что хочу ехать три часа в машине до Москвы, слушать группу Linkin Park, альбом Meteora, и пить «Егермейстер» на заднем сиденье. Всё получилось не так: я ехал на переднем, а сзади сидели три моих друга, которые наперебой грузили меня историями и моими планами. Я чувствовал себя внутри фильма «Мэрия» с Аль Пачино — в кино есть момент, как только проснувшийся чувак едет в машине, а ему говорят: «У вас сегодня совещание», «Вас наградили», «Про вас написали хейтеры», «Вас похвалили», «Надо замутить пиар-роман».
До посадки я полгода прожил на Петроградке, мне всё это снилось в тюрьме, я ностальгировал, много писал про Петербург — поэтому после колонии хотел оказаться в месте, которое доставляло мне радость даже в заключении. На несколько дней я слетал в Екатеринбург к маме. Специально купил кроссы, чтобы побегать с Евгением Ройзманом (уральский деятель, в 2013-2018 годах возглавлял Екатеринбургскую думу, в 2023-м году политика оштрафовали на 260 тысяч рублей по уголовному делу о «дискредитации» армии — прим. «Бумаги»). В итоге мы не побегали, но сходили в музей Невьянской иконы.
Меня предупреждали о психологическом эффекте — после отсидки время ощущается иначе: в колонии оно тянется медленно, а на воле все события проносятся вихрем. Сейчас кажется, будто я буквально вчера приехал в Петербург.
«Перед отъездом я выстроил оловянных солдатиков на окно». Как семья Славы оказалась на войне в Таджикистане, где погиб его отец
— Я родился в Ворошиловграде, сейчас это Луганск. Моя мама преподавала русский язык в университете, а папа был военным. В Луганске я прожил всего два месяца. Затем наша семья переехала к деду, который осел в Таджикистане — в поселке Табошар для инженеров и рабочих, которые добывали уран.
Моего деда звали Иван Пантелеевич Фрол, он заслуженный топограф. Когда проводились испытания ядерного оружия у Семипалатинска в Казахстане, военная часть, где находился мой дед, попала под облучение. После этого дед мучился от рассыпания костей, тяжело ходил. Бабушка семь лет посвятила уходу за ним. Но им давали тайные льготы и привилегии, в том числе возможность жить на юге СССР. Когда деду выдали дом в Таджикистане, он начал собирать всю нашу семью.
Мой папа, офицер-пограничник, перевелся в Таджикистан. Во время гражданской войны он вместе с другими российскими военными выполнял роль миротворца (беспорядки начались в 1990 году, но активные бои между сторонниками центральной власти и различными группировками начались после распада СССР, в 1992-м; стычки продолжались до примирения сторон в 1997-м — прим. «Бумаги»).
Когда в Душанбе начались бои, семьи военных на желтом автобусе вывозились в безопасные районы. Перед отъездом я выстроил своих оловянных солдатиков на окно, чтобы они защищали квартиру. Все солдатики были с автоматами, но один держал руки по швам, потому я считал его офицером. Когда папа вышел нас провожать, он принес мне главного солдатика. Я спросил: «Пап, а кто же будет командовать?» Он мне подмигнул: «Я буду».
Из окна автобуса мы, дети, видели труп мужчины в военной форме — он лежал в неудобной позе, а под ним было красное пятно. Экспрессивная девочка Ярослава кричала: «Смотрите, там мертвый!» А моя мама на покерфейсе отвечала: «Это пьяный». Яса продолжала: «Но под ним красное». Но мама такая: «Это вино». Будучи ребенком, я хоть и воспринимал войну как игру, но всё понимал. Знал, что мама врет, потому что оберегает нас.
Затем отец приезжал к нам в эвакуацию в Худжанд. Дети военных подолгу не видят родителей, поэтому, когда папа в течение пары месяцев перестал появляться, я даже не заметил. Но помню, что его появление всегда было праздником. В моей голове сохранились воспоминания, как он учил меня стрелять и как мы все вместе ели за столом.
Мой отец пропал без вести во время Гражданской войны, когда мне было 5–6 лет. Спустя время мы поняли, что он погиб, но мы до сих пор не знаем, где он похоронен.
«Филологическое хулиганство». Как группа Славы оказалась между «Грибами» и Оксимироном
— До поступления в университет я жил в Худжанде и учился в гимназии при российском консульстве. По советским меркам у меня была зажиточная, номенклатурная семья, к тому же дед смог приумножить свое хозяйство: дома были ГДРовские игрушки и несколько телефонов. Но в отличие от Москвы и Петербурга голод, нищета, лишения в советских республиках ощущались сильнее. Зажиточность в 90-х нас спасла: мы продали на барахолках весь хрусталь и ГДРовские стенки. После школы я поступил в таджикский аналог МГИМО на дипломатию и международное право.
Во время учебы я работал на местном радио. Выбивал грантик от Сороса, чтобы прокачать университетскую библиотеку и купить компьютеры. Есть конспирологическое мнение, что фонд Сороса — это американское влияние на постсоветском пространстве, геополитика, масонские игрища. Но вот как было у нас: на втором курсе универа началась философия, а я любил этот предмет, потому что Фейербаха, Канта, Бердяева прочел еще в школе. Выяснилось, в библиотеке не было учебников по философии, часть книг сгорела во время войны, а пожилой преподаватель читал рукописные конспекты. И через фонд «американского масона» мы покупали труды русских философов Ильина и Бердяева для таджикских студентов. Как вам такой замес? Мир выглядит именно так, а не как в теориях заговора.
Сразу после окончания вуза я переехал в Москву, занялся производством радиороликов для крупных торговых центров. Из Москвы я часто гонял на электричках в Петербург.
В 2012-м мы с другом придумали знак «Запрещено разговаривать с незнакомцами» и повесили его на Патриарших прудах в Москве. Затем другу написал директор Музея Булгакова: нашу табличку берут под покровительство. По сути мы сделали московского Чижика-Пыжика. Но знак с Патриарших постоянно воровали. Мой друг первое время за свои деньги делал новые.
В 2010-х я активно занимался группой «Дореволюціонный Совѣтчикъ» — это коктейль из мемов, юмора, эрудиции и широких знаний русского языка. Можно сказать, что это ретро-футуризм — я говорил о современности и будущем старинными словами. С точки зрения литературного мастерства это было профессиональным любительством и филологическим хулиганством. К этому хобби я относился очень серьезно: у всех мемы из говна и палок, а я ведь креативный директор.
Сначала в «Дореволюционном советчике» были мемы и картинки со смешными подписями. Потом я несколько раз обновлял формат: делал состаренные афиши современных фильмов и их сценарии языком Царской России, а также новости и коммюнике на злобу дня, написанные как бы от имени жителя тех времен — богемного философа, петербуржца, образованного и декаданствующегося хохмача. Это было вторым дыханием движа. Потом появились сатирические стихи и пародийные песни в текстовом формате.
Желание «озвучить мемы» появилось, когда мы по рекламным делам (я тогда работал в агентстве «Доктор Юнг») партнерились со студией звукозаписи радиороликов. Можно было озвучивать и свое творчество. Ни о каком ансамбле и гастролях даже мыслей не было, записи были на коленках и любительские. Всё, что мог, я озвучивал сам — это был всякий смешной рэп. Потом находил из круга друзей и знакомых поющих людей, которые выкупали прикол подобного творчества. Некоторые из них влюблялись в это дело, из них сложилась первая троица фронтменов: оперная певица Анна Бах, на тот момент мой новый товарищ Константин и я.
В 2015 году я написал «Грезы Кисловодска» на мотив Сalifornication, пока лежал в санатории и смотрел «Блудливую Калифорнию» с Дэвидом Духовны. Через два дня пришел Константин и напел слова. Запись я залил на SoundCloud — и там наш трек залетел. Потом уже были «Таетъ ледъ», «Натюрморт» (пародия на «Экспонат» группы «Ленинград»).
На прибыль «Дореволюционный советчик» ни разу не выходил. Перед чемпионатом мира по футболу РБК выпустил глянцевый журнал «Хайп», где мы были между группой «Грибы» и Оксимироном. И я согласен с тем, что мы были в списке быстрорастущих интернет-явлений: «Грибы» как тренд на возвращение музыки 90-х, Оксимирон как заметный представитель рэп-баттлов, а «Дореволюционный советчик» как тренд на псевдоаристократизм. Но я не согласен с тем, что мы «много заработали в интернете на хайпе». Оксимирон и «Грибы» — не наш уровень денег. Это наш уровень прикола, когда ты в плейлисте у классного чувака между Оксимироном, постмодернистским Славой КПСС и Linkin Park.
Но по деньгам мы уходили либо в ноль, либо в минус. Мы брали гонорар любовью и уважением зрителей. Создавая текстово-визуальный контент, я привык именно к такой парадигме, что сложилась за годы, и был счастлив, что друзьям, вовлеченным в проект на моменте ансамбля как ответвления медиапроекта, в радость это совместное приключение.
«Полицейский наступил коленом на грудь». Почему Слава не уехал из страны и как столкнулся с насильственной госпитализацией
— Весной 2022 года мы съездили в последний тур с «Дореволюционным советчиком». После этого мы законсервировали проект. Мне наскучил единый формат паблика, который я сам разработал и соблюдал. Хотелось показывать новые тексты и вещи, лишь порой возвращаться к полюбившемуся аудитории жанру. Я ушел в эклектичное творчество без единого стиля, занимался мемами и юмористическим диалогом с окружающей реальностью, вступал в проекты.
Я не хотел уезжать из страны. Я ощущал мир так, что нахожусь у себя дома, я порядочный и честный человек, не негодяй и не преступник. Я понимал, что, если эмигрирую, то устроюсь в рекламном агентстве, но не креативным директором, а подмастерьем. Креативным директором будет тот, кто играет со смыслами на английском или немецком так же, как я на русском.
К 2023 году я, видимо, находился под каким-то наблюдением. Помню, я замечал странные вещи и писал друзьям, что у меня могут быть взломаны соцсети. Например, сперва я с мамой по телефону обсуждал стоматолога, а затем мне в комменты во «ВКонтакте» писали: «Ну, что, полечил зубы?» Я не понимал, как такое возможно. Так глумиться могут или люди из близкого круга, или те, кто имеет большие технические возможности.
В июле 2023-го меня сняли с поезда после маленькой перепалки с проводницей и передали полицейским. Силовики выписали мне административный протокол за хулиганство (не знали, что еще со мной делать) и сказали: «Мы тебя отпустим, только подвезем до трассы. Ты ведь оплатил штрафик за хулиганство». Херак — скорая, в которую меня загрузили, а затем повезли в психиатрическую больницу.
Полицейский, привязывая меня к кровати, наступил коленом на грудь. В этот момент я охуел, до этого он был со мной френдли: «Всё будет хорошо, Вячеслав Игоревич». Чем меня там потом обкололи — не знаю. Я думал, что это феназепам. В медкарте было указано более легкое седативное средство, но меня от него вынесло. Я видел странные сны, которые воспринимал как реальность. Когда я проснулся, меня кормил какой-то пациент с ложечки. Он меня даже не отвязывал, руки и ноги у меня затекли.
Спустя время я попросил беседу с заведующей, в присутствии других пациентов она сказала: «Я бы тебя давно отпустила. Но это не мое распоряжение, так сверху сказали». Кто сверху сказал? Главврач? Спецслужбист? Я не знаю.
С первого дня в больнице я всем говорил: «Здравствуйте» или «Хорошего дня». Но в медкарте они старательно расписали мое исправление: первые пять дней «был буйный, ко всем приставал с вопросами», затем — «позитивная динамика, но говорить о выписке рано», последние пять дней — «появилась критика к состоянию, согласился с тем, что ему была необходима госпитализация».
Когда спустя год из московского СИЗО меня отвозили на экспертизу, после которой меня признали вменяемым, психиатры очень смеялись с этой истории. Они спрашивали: «Какие ощущения были, когда ты там проснулся?» Клянусь, это был сюрреализм. Представьте себе, что вы поссорились с проводницей, написали интернет-пост, перебрали в баре, просто шли домой или вообще ничего не делали, а потом как в фильмах ужасов происходит поворот не туда — и вы лежите на кровати привязанными.
Выпустили меня из больницы только спустя три недели. После выписки я обратился в «Команду против пыток» и передал правозащитникам контакты своих сопалатников, которые согласны дать показания. Нам дважды отказывали в разбирательствах. Хотя в независимой клинике мне диагностировали трещину в ребре, в криминалистической клинике заявили, что это особенности строения тела.
Сейчас я пришел к выводу, что разбираться бессмысленно. Я бы не хотел, чтобы заведующая садилась [в тюрьму] и испытывала то же, что и я в последние полтора года.
«Непринужденно общался с таджиками на их языке». Как поэта арестовали и как к нему относились во время «тур-де-ФСИН»
— В начале 2024 года я поехал из Петербурга в Москву устраиваться в новый проект. Утром следующего дня ко мне пришли полицейские и позвонили в дверь — я их увидел в глазок. Я даже представить не мог, что это за мной. Подумал, что в нашем подъезде кто-то напился, набедокурил, поэтому ищут понятых. Я решил, что эта история мне не уперлась, надо ехать по делам, обойдутся без меня, а я и так дофига гражданской активности делаю, бездомным скорую вызываю. Спустя время полицейские ушли.
Через два дня в нашу квартиру снова позвонили, но дверь открыла моя соседка. Полицейские зашли на кухню, увидели меня и сказали: «Вот он нам нужен». Мне сообщили об уголовном деле по статье о дискредитации армии, отправили меня в СИЗО (поводом для дела был пост в телеграм-канале Малахова, который начинается с фразы «да никто не хочет тебя трахнуть в твою пожухлую задницу, дед, расслабься уже и успокойся» — прим. «Бумаги»). Одна из больших драматичных историй правоприменения в том, что, как мне рассказывали, я могу быть жертвой статистики. Силовики работают как менеджеры по продажам: от раскрываемости зависят звезды, а от звезд — оплата и блага.
До последнего момента я надеялся, что меня приговорят к условному сроку или отпустят по итогам отсиженного (Слава Малахов признал вину и просил рассмотреть его дело в особом порядке — прим. «Бумаги»). Но мне назначали два года лишения свободы: кто-то считает, что это мало, другие — что много.
На протяжении тур-де-ФСИН я встречал меняющееся отношение людей. Некоторые сотрудники говорили: «Мы вас рисовали по-другому». Они думали, что я заочно буду пренебрежительным к любым служителям закона, но я так никогда к ним не относился. В Коми ФСИНовцы заявили: «Самый яркий и образованный человек до вас, Вячеслав, здесь был, пожалуй, только министр [Михаил] Абызов» (в 2012-2018 году Абызов работал министром по вопросам открытого правительства, в 2019-м — арестован по обвинению в мошенничестве и организации преступного сообщества — прим. «Бумаги»). Мне это польстило, но на самом деле я просто чувак, который попросил камеру со спокойными людьми, которые занимаются спортом и ухаживают за собой.
В тюрьме лучше не болеть. Где-то получить помощь реально, а где-то — нет. Например, в СИЗО-5 [«Водник в Москве]» мне не только пролечили кариес, но и сделали чистку и отбеливание зубов. Врач был именно тем типом людей, которые на своих маленьких местах делают по совести — и это невероятно много. Но когда в «Бутырке» [СИЗО-2 в Москве] у меня сильно болел зуб и воспалилась щека, лишь после медийного шума меня отдельно под конвоем отвели в стоматологический кабинет.
В университете я учил английский, арабский и фарси. На бытовом уровне в тюрьме это производило впечатление: славянской внешности человек непринужденно общался с таджиками на их языке и различал диалекты. Ко мне хорошо относились разные группы людей: азиаты — за уважение их культуры, простые заключенные — за юмор и доброжелательность в общении, а взрослые люди, которые содержатся по экономическим статьям, — за образование и широкий спектр тем для разговоров.
Но конфликты случались, конечно. Большая драма политзека в тюрьме в том, что он оказывается среди негодяев. Пытка в том, что тебя помещают десятым среди девяти мошенников, убийц, хулиганов. Все они могут начать на тебя давить, вымогать бабло, орать. Некоторые зэки видели, что ко мне приходят передачки, что я хорошо одет, ухожен, и пытались пробить, что я за гусь. Потом они создавали бытовую провокацию, за которую, по их мнению, надо откупаться.
Мне повезло: я мог доказать свою правоту и физически за себя постоять. Крупный дядя (у Славы Малахова высокий рост — прим. «Бумаги») по тюремный меркам — много значит. Такого стараются не трогать. Но эти негодяи вымогали деньги у других ребят. Когда они видели новенького молодого человека, въехавшего по 228 статье из-за нарколаборатории, то подводили его к признанию, что он делал зашквар по тюремным меркам. Например, куннилингус — это зашквар. И тогда молодому пацану ставили условие: «Опачки, давай выбирай, либо сортиры моешь каждый день, либо на всех еду заказываешь [в магазине]».
В некоторых камерах складывался здоровый коллектив, с которым мы шутили про тюремную этику. Иногда я встречал людей, которые слушали творчество «Дореволюционного советчика». Так меня узнал один банкир, которому я потом писал бизнес-стратегию. Бывает, что старший товарищ чисто по доброте душевной новичку сообщает, что лучше не говорить и не делать: «Я вижу, ты на стрессе. Всё будет нормально».
По условиям было трудно в транзитной ИК-2 в Туле, где была «приемка» — там кричали, матерились и пугали [избиениями] только для того, чтобы мы почувствовали тюрьму. Еды было мало, а ребята курили чай. В транзитном СИЗО в Ярославле тоже было тяжело, но там я попал в интересную компанию. Среди сокамерников — малолетний преступник, которого взяли за переписку по украинскому вопросу, осужденный за терроризм солдат батальона Азов, рентгенолог-оправдатель терроризма и айтишник из Еревана, которого после возвращения в Россию взяли за древний пост. Последних двое только начали ехать по этапу из Москвы, поэтому у них с собой была еда. А я тогда возвращался из Вологды, где у меня втихаря стащили продукты. Но в Ярославле случилась «говно-Венеция»: неработающий сортир затопил всю камеру, мы залезали на кровати, чтобы спрятаться от моря говна. Было как в комментариях после политического поста на «ТОПОР+».
«Творческий вольнодумец и консервативный патриот были корефанами». Почему барак стройотряда в колонии называли казармой
— В ИК-6 под Тулой я попал в строительный отряд. Мы демонтировали старые здания промзоны, пилили болгаркой металлоконструкции, разбивали стены кувалдами. Затем строили новые швейные цеха взамен старого свинарника: занимались отделочными работами, ставили окна, делали кладку. Я очень гордился цехом, который мы сдали: светлым, с окнами и плиткой. До этого люди шили в подвалах. Начальник тюрьмы тоже был доволен: всю нашу бригаду премировали.
В некоторых бараках понятия бытовали, мы их не поддерживали нашим строительным кругом, но нам приходилось их учитывать. Когда к нам приходил новый человек, мы просили его рассказать свою историю. Помню, один пацан сидел за развратные действия в отношении несовершеннолетней. Девушка попросила его прислать дикпик, после которого завязалась эротическая переписка. Пацану был 21 год, а ей — 17. Она кидала ему свои нюдсы, а он стеснялся ей отправить свой писюн, поэтому нашел фото пениса в интернете и отправил. Спустя время они перестали общаться, девушка удалила свой нюдс и часть сообщений. Но в телефон заглянула ее мама, а девушка постеснялась признаться, что она переписывалась с парнем, и сказала: «Был пацан, который мне это прислал». Ее мама подала заявление, а чувака упаковали. На зоне его хотели сделать обиженным. Но мы принимали его работать с нами и могли обоснованно доказать другим зекам, что он отличается от тех, кто сидит за изнасилование, потому что у него ебанутая история.
Я очень орал с истории пацана. Выяснил, что в суде была компьютерная экспертиза писюна, чтобы доказать, что это не его дикпик. Сам парень подавал апелляции, чтобы переквалифицировать развратные действия на статью по распространению порнографии, потому что там меньше срок.
С военными-отказниками я впервые встретился на зоне. В нашей стройбригаде в колонии было много ребят с 337 статьей — самовольным оставлением части. Мы даже наш стройотряд назвали «подразделением». У нас скорее был не барак, а «казарма». Лично мне это импонировало. Для меня сейчас не так важно: либерал он или консерватор. Если котик идет мимо него, что он сделает? Ногой пнет, погладит или покормит? Его действие сообщит мне гораздо больше об этике, которой человек руководствуется.
Многие военные в нашем отряде были порядочными людьми. Не у всех из них позиция: «Я в самый первый день никуда не пошел» или «Войны быть не должно». Некоторых просто не долечили в военном госпитале, они легли в гражданскую больницу и пропустили возвращение в часть.
Например, был очень интересный человек по имени Александр — про таких можно снимать фильмы. Александр — патриот, морской пехотинец, который совершил кругосветку. Он профессиональный контрактник, но не сапог, а прикольный мужик. Он пытался найти себя в обычной жизни, но с переменным успехом, поэтому снова пошел на контракт. Александр как ответственный низовой командир, батя, был возмущен нерациональными приказами со стороны командования. Он вошел в конфликт с руководством — и ему присудили уголовную статью. Конечно, ему обидно. Он чувствует себя преданным. Но у нас сложился тандем: творческий вольнодумец и консервативный патриот были корефанами.
Я также корешился с артиллеристом, который воевал в подразделении «Ахмата» — и это тоже достойный человек со здравым мышлением. Он — доброволец, имеющий государственные награды, но его ПТСРит. Он подрался с родственником из-за обсуждения войны, впоследствии помирился, но заявление против него в полиции было отработано: он сел за попытку убийства. «Ахматовец» тяжело переживал заключение. Мы не знали, что ему снится по ночам. Но он отговаривал от контракта нашего общего друга [в тюрьме].
Для меня все эти люди — хорошие, потому что в кругу негодяев они были теми, кто не ворует у тебя вещи и встает за тебя в случае проблем. Вместе со стройбригадой мы широко отпраздновали мой день рождения. Я специально заказал дополнительную передачу из тортиков и пирожных — мы ели, пили чай и шутили.
«Я хранил в себе ощущение, что я не негодяй». Как Слава сохранил оптимизм
— В заключении поддерживать себя получалось при помощи создания игровых миров или квестов. Работая на стройке, я как бы находился в мире «Варкрафта»: нужно больше песка, больше золота, не хватает воды. Или мы придумывали, что мы — галлы в римском плену и дали друг другу галльские имена. Иногда я представлял себя в музыкальном клипе. В такие ментальные уловки легко сыграть, потому что всё окружающее кажется чуждым и нереальным. Зачем и по какому праву человек в форме ФСИН на тебя кричит? И почему другой ФСИНовец беседует с тобой цивилизованно? Всё это странно.
Не знаю, как мне удалось сохранить себя. Наверное, дело в том, что я хранил в себе память о любви, которую мне дарили люди, и о лучших моментах с ними. Я хранил Петербург, как в рождественском хрустальном шаре. Я хранил в себе ощущение того, что я не негодяй. Я хранил в себе силу своих маленьких и больших побед за пределами и внутри тюрьмы. А что такое победа в тюрьме? Заступиться за человека. Не дать случиться беспределу. Создать стихотворение и понять, что ты бережешь в себе больше чудо — творческую искру. Мне попадались достойные и интересные люди, которые делились со мной энергией поддержки, энергией денег, энергией еды, энергией улыбки, энергией ответной шутки.
Хотя было очень тяжело. Местами я думал, что на этом Вячеслав Игоревич закончится. В эти моменты я отжимался, играл в шахматы, писал любимым, не скрывал чувств. С тебя как будто вся шелуха слетает.
Часто люди хотят услышать от меня про другой опыт: про выживание и быт. С точки зрения описания современной тюрьмы мне нечего добавить — про это было написано много книг. Для меня ново экзистенциальное переживание, когда в тебе зарождается внутренний свет. В тюрьме я отчетливо ощутил, что человек бесконечен как внутри, так и снаружи. Твои кладовые духа имеют форму раковины, из которой ты можешь бесконечно раскрутиться в любую сторону. С каждым новым витком трудностей я находил внутри себя свободу. Такой вид мышления помог мне не ебнуться.
Сейчас мои личные планы — заниматься семьей, любить, быть с теми, кого я не видел полтора года, работать и радоваться жизни в её очень маленьких измерениях. В очередной раз я смотрю на человеческую жизнь как на большое чудо, которое ценнее атомной станции, сети отелей или нефтяной скважины.
Но денег пока не хватает, все мои счета по-прежнему заблокированы. Какие-то суммы я смог заработать из СИЗО: например, делал этикетки для сидра в Испании.
У меня всегда была такая позиция: творчество — бесплатно, а деньги я заработаю креативным директором или сценаристом. До своего заключения я сам донатил благотворительным организациям. Сейчас я вынужденно оказался на иждивении — и поддержка людей очень спасает.
С октября Слава выходит на работу, но его счета всё еще заблокированы, а жизнь он начинает с нуля. Финансово поддержать бывшего политзека можно по реквизитам в этом посте.
Как обойти Роскомнадзор? 👀
Подпишитесь на рассылку «Вдох. Выдох» с главными новостями дня — ее невозможно заблокировать
Что еще почитать:
- «Я — актуальное радио». История уличного музыканта Глеба: он поет мемы, Нойза, Шамана и не признает цензуру
- Дружба в политической камере. Как три узницы в петербургском СИЗО создали свой мир — с «Твиттерной», уроками английского и тапками-рыбками
